Так уж случилось, что познакомился я и как-то сразу сдружился с Эвальдом Васильевичем Ильенковым довольно поздно — в середи­не, а то и в конце 60-х. И только за десять с небольшим лет до его кончины почувствовал себя совсем своим в его доме, мог приходить без звонка, зная, что в тягость не буду. То есть так, как многие и мно­гие не только истинно близкие друзья, но и сердечно породнившиеся с ним единомышленники, большинство из которых справедливо счи­тало себя его учениками. И все-таки школы у Ильенкова не было. В доме ее уж точно не было...



...Вот дверь широко распахнута, и Оля — жена и преданный друг Эвальда, старается прежде всего завлечь нежданного гостя на кух­ню — покормить, что ей чаще всего и удавалось. Не о себе речь веду: таких гостей всегда было много, именно так попадали они в квартиру Ильенковых. Кстати, лет шесть тому назад в "Литературной газете" один известный наш критик вспоминал тех, кого он в 60-е годы встре­чал у Эвальда: "Это был сплоченный кружок единомышленников. Но одних уж нет, а большинство далече. За кордоном". Видно, не часто бывал он в этом доме или что-то позабыл за давностью лет... Не было и не могло быть кружка— не тот хозяин, не тот стиль жизни и обще­ния. С добрую сотню славных людей встречал я у Эвальда... Помню в разное время и в разных сочетаниях: Наума Коржавина и Юрия Ко­рякина, А.Н.Леонтьева и П.Я.Гальперина, В.В.Давыдова и А.И.Ме­щерякова, Б.М.Кедрова и Н.П.Дубинина, В.П.Зинченко и А.А.Зиновьева, В.И.Толстых и Э.В.Безчеревных... да возможно ли перечислить всех, тогда и теперь знаменитых, бывавших здесь! Вчера ты его видел на экране телевизора или только прочитал его книгу, неделю тому назад аплодировал ему в театре, а сегодня сидишь за одним столом у Эвальда... Другом дома был в свое время Назым Хикмет, да и многие иные хранители и творцы культуры народов дальнего, а теперь и ближ­него зарубежья. В памяти всплывают все новые лица, фигуры, слова... Простить себе не могу, что однажды увлек меня хозяин к Юрию Лю­бимову читать свою пьесу "Ни бог, ни царь и не герой...", да как-то неловко показалось мне заявиться к хорошему человеку без пригла­шения, я и сбежал по дороге. Также и с Галичем получилось... Осо­бенно Эвальд любил его песню о Зощенко. Не пел — рассказывал, но так, что слезы на глаза наворачивались
Многие (а может быть, время-то идет, не так уж и многие) могли бы рассказать сегодня нечто подобное и столь же, но уже их, волную­щее. Я же позволил себе это личное вступление с особой и, если хоти­те, чисто деловой целью. Так, прежде чем сказать свое слово о школе Ильенкова, важно мне было сейчас (пока еще память крепка) дока­зать истинность парадокса: школа эта была и есть, но никакой школы у Ильенкова нет и никогда не было. В подтверждение тому — еще одно воспоминание.
Лет этак уже за десять тому назад пришлось мне три дня высту­пать с докладом на философском факультете Ростовского (на Дону) университета... Декан, обращаясь ко мне, сказал: "Вам я представ­ляю всех студентов и сотрудников нашего факультета лишь одним, уверен, приятным для Вас словом: все мы — от первокурсника до де­кана — илъенковцы". Зал буквально взорвался аплодисментами. И уже совсем недавно в Москве: на защите диссертации аспиранткой Ин­ститута философии официальный оппонент с плохо скрываемым раз­дражением заявил: "Работа выполнена вполне профессионально, но теоретическая позиция диссертанта неприемлема — она же явная ильенковка!". Сказал так и тем утвердил наличие этой особенной школы.
Однако верно и то, что не было у Эвальда Ильенкова школы не только дома — ни особого кружка, ни многолетних институтских семинаров (как у некоторых моих коллег, не менее теперь знаменитых). Не было такой школы и у Мераба Мамардашвили, а ведь велико и его влияние на поколения молодых (и не молодых) советских, рос­сийских и зарубежных философов. И у того, и у другого нет прямых последователей, идущих в работе своей прямо по следу идей Учителя. Но, Бог мой, скольких увлеченных философией пробудили они от догматической спячки! Кстати, не только "марксистско-ленинской".
Ильенков никого никогда не учил. Он просто мыслил. Или вслух, как бы сам с собой, — наедине с гостем, в кругу друзей, в аудитории... или разыгрывая сюжеты своей мысли на своем довоенном ундервуде, за который ежедневно садился чуть ли не с  пяти утра...  И какое-то по-особому настойчивое, упрямое и упругое слово его книг, журналь­ных статей, выступлений, докладов, лекций не оставляло равнодуш­ным никого — ни впервые открывших его для себя, ни друзей, ни зак­лятых врагов (врагов не заклятых у него не было). Потому оно и будо­ражило всех, что это было умное и серьезное слово высокой философской культуры, возрождению которой он отдал свой талант, всю душу и саму жизнь.
В человечески искренней статье, ставшей предисловием к по­смертному изданию книги "Искусство и коммунистический идеал" Михаил Лифшиц очень точно раскрыл секрет обаяния его философии. Здесь следовало бы процитировать полную страницу (как минимум) из этой статьи, но, отсылая читателя к первоисточнику, приведу лишь два отрывка:
"Помню, я читал его раннюю рукопись о диалектике в "Капитале" Маркса и понял, что годы войны и послевоенных событий совер­шенно устранили лучшую традицию предшествующего десятилетия, что каким—то чудом семена, брошенные тогда в благодатную почву, но основательно затоптанные, все же взошли, хотя и в другой, неуз­наваемой форме. Эвальд Ильенков, с его живым интересом к Гегелю и молодому Марксу (открытому у нас в двадцатых-тридцатых годах, а не за рубежом, как пишут всегда по незнанию или по другим причи­нам), с его пониманием диалектики "Капитала" Маркса, "Философ­ских тетрадей" Ленина, казался наследником наших дум. Этими сло­вами я не хочу ослабить оригинальность Ильенкова. Он шел в том же направлении, но в другое время и другим путем. Я хочу только ска­зать, что его появление в моей берлоге было как бы доказательством закола сохранения мысли, воспроизводства ее в новых условиях, если она того заслуживает. Для меня он был неожиданно найденным со­юзником в тот момент, когда подъем марксистски мыслящей и обра­зованной молодежи тридцатых годов остался только хорошим воспо­минанием. За Ильенковым чувствовалось множество других молодых голов, множество,  правда, неопределенной плотности".
И еще, если позволите: "Читая сегодня произведения Эвальда Ильенкова, я в каждой написанной им строке вижу его деликатную и вместе с тем беспокойную натуру, чувствую пламя души, страстное желание выразить близость земного, нерелигиозного Воскресения жизни и эту странную дрожь перед сложностью времени, приводящей иногда в отчаяние. Неплохо сказано где-то у Томаса Манна: нужно привыкнуть к тому, что привыкнуть к этому нельзя.
Вы не могли привыкнуть к этому, мой друг, вот почему, навер­ное, вы так рано ушли от нас". Да, он так и не смог привыкнуть к победному торжеству бездар­ных комментаторов убогой четвертой главы "Истории ВКП(б). Крат­кий курс", вытеснивших философский Разум не только со страниц партийной печати, но и из учебников, диссертаций, научных публи­каций... Настаиваю: начиная с 1938 года, а в 1957 году получив еще один мощный импульс властной силы в печально знаменитой ждановской "дискуссии" о книге Г.Ф.Александрова "История западно­европейской философии", сметая на своем пути все, что хотя бы от­даленно напоминало о внутренней рефлексивности истинно фило­софской мысли, официальная советская философия базировалась именно на толкованиях сталинских догм, семинаристски строго вы­строенных в той части этой главы, которая называлась "О диалекти­ческом и историческом материализме".
Все дискуссии и споры велись внутри и вокруг этих догм... Программы по марксистско-ленинской философии для высших учебных заведений до самого последнего времени строились по форме их логики как подобострастная расшифровка их содержа­ния со все новыми и новыми злободневными иллюстрациями... В предисловиях к выборочно издаваемой и переиздаваемой философ­ской классике, в рецензиях на любую, в том числе и не философс­кую работу, истинно партийные философы подгоняли свои сужде­ния и оценки только под эти догмы.
Даже произведения Маркса и Энгельса, большинством из них так и не прочитанные в контексте философской культуры XIX века (а большинством из этого большинства — просто не прочитанные в их целостности, раз дёрнутые на подходящие к случаю цитаты), исполь­зовались прежде всего как подтверждение сторон материализма и за­конов диалектики, извлеченных из той же сталинской статьи.
Ко всему этому многие из нас с детства привыкали — или почти привыкли — к стандартным портретам бессмертных вождей и бес­смысленным лозунгам на всех площадях и улицах, к выборам без вы­бора, к бессодержательным прениям по пустым, искусственным про­блемам, формально поставленным "в повестку дня" бесконечных сбо­ров, собраний, конференций, к грому оваций в честь очередного гениаль... простите, генерального секретаря, к административным во­сторгам власти, к удручающе наглядной глупости и невежеству ее иде­ологов... Эвальд ко всему этому тоже   почти привык.
Не смог он привыкнуть к тому, что с конца 50-х идеологическую схоластику диа- и истмата стала чуть ли не "уравновешивать" в силе их антифилософского пафоса позитивистская публицистика как ис­кренне увлеченных проблемами современной революционной науки о веществах и силах природы, так и "примкнувших к ним" многочис­ленных и совершенно уж беспомощных старателей так называемых философских вопросов естествознания.
К первым смело можно отнести думающих молодых (и не очень) ученых и тех философов, кто не нашел в себе ни нравствен­ных, ни интеллектуальных опор для постоянного (хотя бы и полу­подневольного) участия в бесплодных спорах о смысле запятой у того или иного классика марксизма-ленинизма20, а потому с осо­бой радостью нежданной набросился на беспартийные проблемы логики объектных наук. А к последним не менее смело и в первую очередь следует отнести не нашедших себя в своей науке честолю­бивых биологов, физиков, химиков, медиков и других ученых, но, конечно же, и философов по образованию, равно не сумевших пре­одолеть в себе ни соблазнов имиджа научного работника, ни мате­риальных соблазнов, ибо в то время научных работников как раз изрядно подкармливали из государственной казны (это, конечно же, по сравнению со всеми другими не властными субъектами рас­ширенного воспроизводства власти, господствовавшего над всем материальным и духовным производством в  нашей стране).
Вот и в этой тогда еще новой области советской философии все стало именно так, как в одном из афоризмов Ильи Ильфа — наряду с достигнутыми успехами у нас есть еще отдельные ответственные ра­ботники... Наряду с серьезными осмыслениями логики научного твор­чества отдельные и именно ответственные или нетерпеливо жажду­щие стать таковыми научные работники (а имя им было легион) за­полняли журналы и книжные прилавки поверхностными изложениями самых современных научных открытий, до конца разоб­лачающими метафизику прислужников империализма и, конечно же, буржуазный идеализм. Партийность философии — эта священная корова идеологии партбюрократии, правила бал в их научных трудах по философским вопросам естествознания. Как мне тут не вспомнить философские проблемы медицины21, в бесчисленных публикациях сводимые тогда к одной — всем известной под общим именем: "Диа­лектический материализм и медицина"!
Тут и философское определение диагностики, благодаря подоб­ным трудам выстроенной по ленинским ступеням познания: осмотр больного, прощупывание, простукивание, прослушивание его тела — это чувственная ступень; диагностические размышления и первые прогностические выводы — абстрактное мышление, а лечение и (в результате?) патоло го а н атомическое вскрытие и заключение прозек­тора — практика как   основа и критерий истинности процесса познания. Тут и количество внешних физиологии зловредных факторов, переводящее ее в новое качество — в патологию; тут и критика бур­жуазных ученых от Рудольфа Вирхова до Ганса Селье за упрямую не­способность повторять: "все болезни от нервов", что, по мнению ав­торов таких трудов, следовало бы делать любому физиологу и медику. И повторять это как диалектико-материалистическую истину, откры­тую самим И.П.Павловым, — упрямым антибольшевиком, признан­ным после партийной Павловской сессии Академии наук равноапос­тольным святым большевистской церкви. Тут и все остальные такие же примитивы и смешные сегодня глупости этих самых... философс­ких вопросов и проблем медицинской науки.
В результате столь успешного укоренения и у нас онаученной фи­лософии сталинский "диамат" незаметно превратился в догматичес­кую натурфилософскую метафизику, а место собственно философс­кой рефлексивной мысли занял всегда на это место претендовавший позитивизм — это в лучшем случае, и беззастенчивая идеологизация и примитивизация общих представлений естествознания — в худшем, но  и   в  наиболее распространенном.
Но вот с этим последним уже многие не могли смириться и к тому привыкнуть. Многие — и не только тогда молодые, но и опытные по­лемисты, особенно те, кто был среди послевоенных первочитателей раннего Маркса22, открывших для себя полные тексты Платона, Де­карта, Канта, Гегеля, Фейербаха — и всех других классиков, по про­токолу входивших в поминальники как секуляризированных, так и конфессионально-партийных учебных программ, но до тех пор зна­комых всем более по их критике Марксом, Энгельсом и Лениным, чем по их собственной культуре мышления в контексте их же эпо­хальных культур.
Ильенков — первый из многих и самый непримиримый из них, самый яркий, самый взрывчатый противник философского обску­рантизма.
Пламя его души, о котором так хорошо сказал Михаил Лифшиц, постоянно подпитывалось болью за судьбу нашей культуры. Оно, при яростном споре вдруг и лишь на мгновение сверкнувшее в его боль­ших умных глазах, всегда обращенных как бы вглубь мыслящего со­знания, горячим чувством истины оживало в тщательно продуман­ных печатных текстах, вбивающих в легкомысленные головы четкие формулы логики культурного творчества человечества, в том числе, если не прежде всего, в головы молодых, приобщившихся к филосо­фии через толщу дурного позитивистского чтива.  Эту страстность философа принимали, а некоторые принимают и по сей день, за риго­ризм сектанта.
Нет, таких он и не надеялся увлечь живым духом философии. Полемикой с ними он старался расшатать инертность мысли именно молодых читателей и слушателей своих, боясь, что и они последуют за "дешевыми разносчиками научных знаний", как метко назвал Эн­гельс тех, кто стал философом только потому, что самое последнее сло­во натуралиста принял за выдающееся философское обобщение. Са­мих же "разносчиков" в чем-либо убедить трудно, если вообще воз­можно. В одном из рассказов марсианского цикла Рея Бредбери заблудившиеся во времени герои не могут даже пожать друг другу руки — в одном и том же месте пространства они взаимонепроницае­мы, нет в них друг для друга ни тепла, ни сопротивления. Вот так и с нашими "разносчиками": сквозь и мимо текста Ильенкова проходит их взгляд, не чувствуя опоры тела мысли. Только его выводы колют их больно, только на формулировку отдельных положений обруши­вается их критический пыл. "Как! — несется по городам и весям крик возмущения. — Идеальное — не субъективная реальность?! Но где же, если не в голове, не в больших полушариях мозга родится и пребыва­ет она?! А если по Ильенкову идеальное существует объективно — тогда это не что иное, как объективный идеализм!"
И против гегельянщины Эвальда предлагалась нам смесь плохо переваренных нейрофизиологических представлений о функциях це­ребральных структур24 с предельными абстракциями из теории ин­форматики — то есть самый новейший вариант старого как мир на­туралистического объяснения чистой субъективности ^идеальнос­ти) сознания и самосознания индивида Homo sapiens.
Стыдно было читать про то, как одна церебральная структура считывает с датчиков внешнего рецептора информацию, кодируя ее на языке, коим "общаются" между собой нейроны, а другая цереб­ральная структура раскодирует эту информацию для... черт знает от­куда выскочившей и неизвестно где до сих пор ютившейся личнос­ти... Так и становится все на свои "марксистско-ленинские" места: материальное бытие порождает в мозгу индивида идеальное сознание, ибо вегетативные и церебральные носители и переработчики инфор­мации, как и в компьютере, материальны, а информационным спосо­бом произведенный и личности открытый смысл информации идеа­лен. Только для нее он собственно и идеален и, конечно же, только в ней и для нее он субъективен — только личностью он осознается и переживается, только в   субъективном ее сознании пребывает. Ей богу, у Демокрита было более глубокое понимание эйдоса\ Его античный натурализм был спекулятивно рефлексивным: ведь имен­но эйдос, сущностно определяющий атомные конгломерации, отпе­чатавшись воздействием эманируемой им эйдолы на общем чувстви­лище, входит в таковое и сливается с ним, уже тем самым отождеств­ляя противоположное: сущее с сущностью, идею с ее воплощением. Недаром внутреннее сродство идей Платона с атомами и эйдосами Демокрита отмечают все серьезные мыслители, обращавшиеся к ис­тории античной философии25.
А наши критики в наше время упрямо твердили свое, повто­ряя в новой терминологической редакции знаменитое утвержде­ние замечательного немецкого физиолога и натуралистически мыс­лящего "философа" Иоганнеса Мюллера: субъективные ощущения есть переживания организмом состояния собственных нервов. Да, это так! Ведь и невесть откуда возникшей личности церебральные структуры способны передать информацию лишь на своем языке — "языке" взаимодействия нейронов. Личности (ее организму) оста­ется лишь как-то по-своему, органически (критики Ильенкова так и не объяснили — как), переживать взаимодействие нейронов. Им ничего другого не оставалось, как искать в нейронах образы слов обычного народного языка. Эту, как главную свою научную задачу, в те же годы ставил перед собой (о чем с гордостью им и сообща­лось в популярных газетных статьях) известный тогда исследова­тель функций мозга. Все вместе это было не чем иным, как рабс­ким повторением тезиса  И.Мюллера!
Ну, как тут не вспомнить снова об язвительном философе Люд­виге Фейербахе, назвавшем сию концепцию познания физиологичес­ким идеализмом! Как тут же не вспомнить и о не менее язвительном Фридрихе Энгельсе, вдоволь поиздевавшемся над самым обыкновен­ным, а потому (не только по-латыни) вульгарным материализмом26. И в наши дни трудно что-либо добавить к их уничтожающей критике не столько даже выводов, к которым нас приводят подобные натура­листические "концепции", сколько самой их логики— логики осмыс­ления изучаемого предмета. Так можно ли было спорить с их совре­менными последователями!?
Помню вопрос, заданный Владиславом Лекторским одному из этих доморощенных мюллерианцев на семинаре, проходившим в Ин­ституте общей и педагогической психологии АПН СССР с участием Майкла Коула и Дэвида Бэкхерста27: "В Третьяковке висит полотно Репина, галерея закрыта, в залах никого... так как же, по Вашему,  образ старика-отца,  в припадке необузданного  гнева убившего  сына,  исчез с полотна, как только последний посетитель покинул зал?"
Даже я, уж на что и тогда не видавший проку от любых попыток пробудить рефлексивный Разум у законченных эмпиристов, даже я не ожидал, что наш критик окажется столь последовательно упорным. Он ответил: "На материальном холсте только мазки вполне матери­альной краски, оставленные кистью художника; образы Иоанна Грозно­го и сына его Ивана возникают лишь в голове зрителя, воспринимающего информацию, передаваемую этими ее материальными носителями".
"Бедный Репин/— воскликнул философ. — Он-то, чудак, старался цветом, рисунком, композицией и сам вдруг увидеть чувства свои, и нам их внушить... Он писал так, чтобы в реальной идеальности образа этих чувств, созданного им на холсте, навсегда воплотилась чистая субъек­тивность аффекта: того тяжелого, темного ужаса, который весь — в одном миге аффективного прорыва неостывшего злого бешенства к без­мерному отчаянию старика, а в нем— безнадежно ускользающая стра­стная вера в такое, как сама его жизнь ему необходимое, такое все оп­равдывающее чудо — чудо удержания жизни в теле сына, чудо возврата для полного выпадения из времени того самого рокового мгновения— мгно­вения удара посохом в висок...
А по Вашему выходит, именно образа на холсте и нет. Есть толь­ко информация о высших эмоциях Ильи Ефимовича, закодированная ри­сунком и композицией, цветовой гаммой... И лишь тень их возникает в наших головах, после раскодирования нашими мозговыми структурами нейронного кода вещественных знаков живописи... Прямо фата-морга­на какая-то. Та, что возникает перед глазами, не существуя реально. Но тогда и форма стула, приданная материальному дереву мастером, не реальна, хотя именно она зовет меня, усталого, присесть... И звуки третьей фортепьянной сонаты Бетховена — просто упорядоченные ко­лебания воздуха, а чувства, вызываемые ими, — фантом, звучащий в ушах, в голове, в мозгу... Эх, да что тут говорить! Бесполезно говорить... И спорить нам с Вами не о чем".